Неточные совпадения
Некоторые отделы этой
книги и введение были печатаемы в повременных изданиях, и другие
части были читаны Сергеем Ивановичем людям своего круга, так что мысли этого сочинения не могли быть уже совершенной новостью для публики; но всё-таки Сергей Иванович ожидал, что
книга его появлением своим должна будет произвести серьезное впечатление на общество и если не переворот в науке, то во всяком случае сильное волнение в ученом мире.
Положение Сергея Ивановича было еще тяжелее оттого, что, окончив
книгу, он не имел более кабинетной работы, занимавшей прежде большую
часть его времени.
Книги по всем
частям — по
части лесоводства, скотоводства, свиноводства, садоводства, тысячи всяких журналов, руководств и множество журналов, представлявших самые позднейшие развития и усовершенствования и по коннозаводству, и естественным наукам.
«Нет, это все не по мне», — сказал Чичиков и оборотился к третьему шкафу, где были
книги всё по
части искусств.
Карл Иваныч большую
часть своего времени проводил за чтением, даже испортил им свое зрение; но, кроме этих
книг и «Северной пчелы», он ничего не читал.
Клим Иванович тоже слушал чтение с приятным чувством, но ему не хотелось совпадать с Дроновым в оценке этой
книги. Он слышал, как вкусно торопливый голосок произносит необычные фразы, обсасывает отдельные слова, смакует их. Но замечания, которыми Дронов все
чаще и обильнее перебивал текст
книги, скептические восклицания и мимика Дронова казались Самгину пошлыми, неуместными, раздражали его.
— Я, — говорил он, — я-я-я! — все
чаще повторял он, делая руками движения пловца. — Я написал предисловие…
Книга продается у входа… Она — неграмотна. Знает на память около тридцати тысяч стихов… Я — Больше, чем в Илиаде. Профессор Жданов… Когда я… Профессор Барсов…
Чаще всего
книги показывали ему людей жалкими, запутавшимися в мелочах жизни, в противоречиях ума и чувства, в пошленьких состязаниях самолюбий.
— Нет! — сказала она, тоже улыбаясь, прикрыв нижнюю
часть лица
книгой так, что Самгин видел только глаза ее, очень блестевшие. Сидела она в такой напряженной позе, как будто уже решила встать.
Потом уж он не осиливал и первого тома, а большую
часть свободного времени проводил, положив локоть на стол, а на локоть голову; иногда вместо локтя употреблял ту
книгу, которую Штольц навязывал ему прочесть.
Подарков он не принимал, потому что нечем было отдарить. Ему находили уроки, заказывали диссертации и дарили за это белье, платье, редко деньги, а
чаще всего
книги, которых от этого у него накопилось больше, нежели дров.
Одно заставляет бояться за успех христианства: это соперничество между распространителями; оно, к сожалению, отчасти уже существует. Католические миссионеры запрещают своим ученикам иметь
книги, издаваемые протестантами, которые привезли и роздали, между прочим в Шанхае, несколько десятков тысяч своих изданий. Издания эти достались большею
частью китайцам-католикам, и они принесли их своим наставникам, а те сожгли.
Механик, инженер не побоится упрека в незнании политической экономии: он никогда не прочел ни одной
книги по этой
части; не заговаривайте с ним и о естественных науках, ни о чем, кроме инженерной
части, — он покажется так жалко ограничен… а между тем под этою ограниченностью кроется иногда огромный талант и всегда сильный ум, но ум, весь ушедший в механику.
На письменном столе, кроме бумаг и конторских
книг, кучей лежали свернутые трубочкой планы и чертежи,
части деревянной модели, образчики железных руд, пробы чугуна и железа и еще множество других предметов, имевших специально заводское значение.
Итак,
книга капитальная по своей
части.
Дети года через три стыдятся своих игрушек, — пусть их, им хочется быть большими, они так быстро растут, меняются, они это видят по курточке и по страницам учебных
книг; а, кажется, совершеннолетним можно бы было понять, что «ребячество» с двумя-тремя годами юности — самая полная, самая изящная, самая наша
часть жизни, да и чуть ли не самая важная, она незаметно определяет все будущее.
Если аристократы прошлого века, систематически пренебрегавшие всем русским, оставались в самом деле невероятно больше русскими, чем дворовые оставались мужиками, то тем больше русского характера не могло утратиться у молодых людей оттого, что они занимались науками по французским и немецким
книгам.
Часть московских славян с Гегелем в руках взошли в ультраславянизм.
Так оканчивалась эта глава в 1854 году; с тех пор многое переменилось. Я стал гораздо ближе к тому времени, ближе увеличивающейся далью от здешних людей, приездом Огарева и двумя
книгами: анненковской биографией Станкевича и первыми
частями сочинений Белинского. Из вдруг раскрывшегося окна в больничной палате дунуло свежим воздухом полей, молодым воздухом весны…
Разбираемая
книга служила ему по большей
части материальной точкой отправления, на полдороге он бросал ее и впивался в какой-нибудь вопрос.
Более всего я размышлял о смерти и бессмертии, и это вошло существенной
частью в мою последнюю
книгу «Диалектика божественного и человеческого».
Большая
часть моих
книг относится к философии истории и этики, к метафизике свободы.
Странно, что периоды ослабления творчества и охлаждения у меня
чаще бывали в молодости, особенно один такой период был, и их почти не было под старость, когда я написал наиболее значительные свои
книги.
Было и еще одно занятие у пожарных. Впрочем, не у всех, а только у Сущевской
части: они жгли запрещенные цензурой
книги.
В адресной
книге Москвы за 1826 год в списке домовладельцев значится: «Свиньин, Павел Петрович, статский советник, по Певческому переулку, дом № 24, Мясницкой
части, на углу Солянки».
В назначенный день я пошел к Прелину. Робко, с замирающим сердцем нашел я маленький домик на Сенной площади, с балконом и клумбами цветов. Прелин, в светлом летнем костюме и белой соломенной шляпе, возился около цветника. Он встретил меня радушно и просто, задержал немного в саду, показывая цветы, потом ввел в комнату. Здесь он взял мою
книгу, разметил ее, показал, что уже пройдено, разделил пройденное на
части, разъяснил более трудные места и указал, как мне догнать товарищей.
Ночью, лежа с бабушкой на полатях, я надоедно твердил ей всё, что помнил из
книг, и всё, что сочинял сам; иногда она хохотала, но
чаще журила меня...
Его
книга об Апокалипсисе, которую он писал большую
часть жизни и которой придавал особенное значение, — самое слабое из его произведений, очень устаревшее, и сейчас ее читать невозможно.
Теперь отрывки эти переработаны, написаны новые
части, и все претворилось в
книгу, не систематическую, но отражающую цельное религиозно-философское миросозерцание и мирочувствие.
Отдельные
части этой
книги писались в разное время и отрывками печатались в «Вопросах философии и психологии».
Я, конечно, его не читал и в данном случае пользуюсь цитатами Л. И. Шренка, автора
книги «Об инородцах Амурского края».] слышал в 1808 г. на Сахалине, что по западную сторону острова часто появлялись русские суда и что русские в конце концов своими разбойничествами заставили туземцев одну их
часть изгнать, другую перебить.
По данным подворной описи,
часть которых я мог проверить и дополнить по исповедной
книге священника, всех жителей там 39.
Он перестал ездить на «Контракты», редко являлся в общество и большую
часть времени проводил в своей библиотеке за чтением каких-то
книг, о которых никто ничего не знал, за исключением предположения, что
книги совершенно безбожные.
Часто обманут бывал в ожидании своем, но
частым чтением церковных
книг он основание положил к изящности своего слога, какое чтение он предлагает всем желающим приобрести искусство российского слова.
Буллу свою начинает он жалобою на диавола, который куколь сеет во пшенице, и говорит: «Узнав, что посредством сказанного искусства многие
книги и сочинения, в разных
частях света, наипаче в Кельне, Майнце, Триере, Магдебурге напечатанные, содержат в себе разные заблуждения, учения пагубные, христианскому закону враждебные, и ныне еще в некоторых местах печатаются, желая без отлагательства предварить сей ненавистной язве, всем и каждому сказанного искусства печатникам и к ним принадлежащим и всем, кто в печатном деле обращается в помянутых областях, под наказанием проклятия и денежныя пени, определяемой и взыскиваемой почтенными братиями нашими, Кельнским, Майнцким, Триерским и Магдебургским архиепископами или их наместниками в областях, их, в пользу апостольской камеры, апостольскою властию наистрожайше запрещаем, чтобы не дерзали
книг, сочинений или писаний печатать или отдавать в печать без доклада вышесказанным архиепископам или наместникам и без их особливого и точного безденежно испрошенного дозволения; их же совесть обременяем, да прежде, нежели дадут таковое дозволение, назначенное к печатанию прилежно рассмотрят или чрез ученых и православных велят рассмотреть и да прилежно пекутся, чтобы не было печатано противного вере православной, безбожное и соблазн производящего».
Не худо бы было заставлять судей наших иметь сию
книгу вместо святцов, заставлять их
чаще в нее заглядывать, нежели в календарь.
Это была большая комната, высокая, темноватая, заставленная всякою мебелью, — большею
частью большими деловыми столами, бюро, шкафами, в которых хранились деловые
книги и какие-то бумаги.
В этой
книге помещалось около тысячи
частью весьма загадочных рисунков, с столь же загадочными толкованиями на пяти языках.
Она знала, что смиренный Кирилл переврал текст:
часть взял из Игнатия Богоносца, а выдает за Кириллову
книгу.
— Это сегодня, а то мы все вдвоем с Женни сидели, и еще
чаще она одна. Я, напротив, боюсь, что она у меня заскучает, журнал для нее выписал. Мои-то
книги, думаю, ей не по вкусу придутся.
Разумеется, мать положила конец такому исступленному чтению:
книги заперла в свой комод и выдавала мне по одной
части, и то в известные, назначенные ею, часы.
— А так как вы питаете такое пристрастие к письменной
части, то вам и
книги в руки: мужу необходим домашний секретарь — вот вам на первый раз самое подходящее место. А вперед увидим…
Влача во всю свою жизнь суровую служебную лямку, он не прочел ни одной
книги и ни одной газеты, кроме разве официальной
части «Инвалида».
И вот
книги лежат уже девять месяцев на этажерке, и Гайнан забывает сметать с них пыль, газеты с неразорванными бандеролями валяются под письменным столом, журнал больше не высылают за невзнос очередной полугодовой платы, а сам подпоручик Ромашов пьет много водки в собрании, имеет длинную, грязную и скучную связь с полковой дамой, с которой вместе обманывает ее чахоточного и ревнивого мужа, играет в штосс и все
чаще и
чаще тяготится и службой, и товарищами, и собственной жизнью.
Обе дамы имели весьма слабое понятие о нашей пространной и отдаленной родине; г-жа Розелли, или, как ее
чаще звали, фрау Леноре, даже повергла Санина в изумление вопросом: существует ли еще знаменитый, построенный в прошлом столетии, ледяной дом в Петербурге, о котором она недавно прочла такую любопытную статью в одной из
книг ее покойного мужа: «Bellezze delle arti»?
Распространение газеты зависело от энергии участкового пристава и характера участка, которым пристав этот ведал. Так, в Арбатской и Пречистенской
частях этой газеты и не увидишь, хотя каждый домовладелец обязан был на нее подписываться. Эти два участка были населены дворянством, которое гнало полицейских, приходивших с подписной
книгой на газету. Зато в некоторых более подходящих участках были приставы, ревностно заботившиеся о доходах газеты, причем, конечно, не забывали и о своем кармане.
Все они казались мне бедными, голодными, и было странно видеть, что эти люди платят по три рубля с полтиной за псалтирь —
книгу, которую они покупали
чаще других.
По вечерам на крыльце дома собиралась большая компания: братья К., их сестры, подростки; курносый гимназист Вячеслав Семашко; иногда приходила барышня Птицына, дочь какого-то важного чиновника. Говорили о
книгах, о стихах, — это было близко, понятно и мне; я читал больше, чем все они. Но
чаще они рассказывали друг другу о гимназии, жаловались на учителей; слушая их рассказы, я чувствовал себя свободнее товарищей, очень удивлялся силе их терпения, но все-таки завидовал им — они учатся!
Но
чаще думалось о величине земли, о городах, известных мне по
книгам, о чужих странах, где живут иначе. В
книгах иноземных писателей жизнь рисовалась чище, милее, менее трудной, чем та, которая медленно и однообразно кипела вокруг меня. Это успокаивало мою тревогу, возбуждая упрямые мечты о возможности другой жизни.
Бывало, уже с первых страниц начинаешь догадываться, кто победит, кто будет побежден, и как только станет ясен узел событий, стараешься развязать его силою своей фантазии. Перестав читать
книгу, думаешь о ней, как о задаче из учебника арифметики, и все
чаще удается правильно решить, кто из героев придет в рай всяческого благополучия, кто будет ввергнут во узилище.
С этого вечера мы часто сиживали в предбаннике. Людмила, к моему удовольствию, скоро отказалась читать «Камчадалку». Я не мог ответить ей, о чем идет речь в этой бесконечной
книге, — бесконечной потому, что за второй
частью, с которой мы начали чтение, явилась третья; и девочка говорила мне, что есть четвертая.